В2. Типовые тесты99. Общее владение

Этот контент только для подписчиков тарифов: Подписка на 1 месяц, демо, Подписка на В2, и Языковая школа.
Войти в личный кабинет Выбрать подписку

(Вологда — древний русский город, культурный центр, до революции — место политической ссылки)

Есть три Вологды: краевая, историческая и ссыльная…

Первая Вологда — это местные жители, говорящие на вологодском языке, одном из русских диалектов, где вместо «красивый» говорят «баской», а в слове «корова» не акают по-московски и не окают по-нижегородски, а оба «о» произносят как «у», что и составляет фонетическую особенность чисто вологодского произношения. Не всякий приезжий столичный житель освоится сразу с вологодскими фонетическими неожиданностями. Первая Вологда — это многочисленное крестьянство: молочницы, огородники, привлекаемые запахом легкого заработка на городском базаре.

Вторая Вологда — это Вологда историческая, город церковной старины. Иван Грозный хотел сделать Вологду столицей России вместо Москвы. Москву Грозный не любил и боялся. Грозный был в Вологде не один раз. В честь царя был построен Софийский собор, и Грозный был на освящении храма. Предание говорило, что во время молебствия на ногу Грозного упал кирпич, выпавший из ноги ангела в росписи церковного потолка. Кирпич раздробил большой палец ноги царя. Грозный, напуганный приметой, изменил решение — Вологда не стала столицей России.

Дело совсем не в том, что в Вологде не нашлось смелого хирурга, чтобы ампутировать раздробленный царский палец. Значение таких примет в жизни любого государя, а тем более русского самодержца, не следует преуменьшать. Ни один политик не мог бы пройти мимо такого события. Вологду царь оставил не по своему капризу, а затем, чтобы не пренебречь мнением народным.

Тревога есть тревога, сигнал есть сигнал.

В Вологде жил десятки лет Батюшков, великий русский поэт… Если бы не было Пушкина, русская поэзия в лице Батюшкова, Державина, Жуковского стояла бы на своем месте. В допушкинских поэтах есть все, что дает место в мировой литературе русским именам.

К высотам Грозного Вологда никогда не возвращалась. Третья Вологда обращена духовно и материально к Западу и обеим столицам — Петербургу и Москве — и тому, что стоит за этими столицами, Европе, Миру.

Эту, третью, Вологду в ее живом, реальном виде составляли всегда ссыльные. Именно ссыльные вносили в климат Вологды категорию будущего времени. Споры ссыльных в философских кружках, на диспутах, лекциях — это не споры о пальце Ивана Грозного, а о будущем России, о смысле жизни. Вологда была осведомлена о Блоке и Хлебникове, не говоря уж о Горьком или Некрасове. Третья Вологда организовала народные читальни, библиотеки, кружки, кооперативы, мастерские, фабрики. Каждый уезжающий ссыльный — это было традицией — жертвовал свою всегда огромную библиотеку в книжный фонд Городской публичной библиотеки — тоже общественного предприятия, тоже гордости вологжан.

Шла очередная конференция «Мульхаймская инициатива» (Германия). Ее гостями были молодые политики, бизнесмены, журналисты из Москвы, Пскова, Вологды.

В начале конференции немецкий социолог сделал небольшое сообщение о проблемах экологического самосознания в ФРГ, что вызвало бурную дискуссию. Российская молодежь шумно реагировала на высказанные предложения отказаться от регулярного использования автотранспорта, максимально ограничить потребление электроэнергии, не покупать новую одежду и бытовую технику. Согласившись с естественной необходимостью охраны окружающей среды, россияне тем не менее вынуждены были отметить, что немецкие представления о решении экологических проблем иногда выходят за рамки здравого смысла. Так, абсурдными, по мнению гостей, были требования немецких «зеленых» повысить цену на бензин до пяти марок за литр. Вызвало удивление, как определенная часть немецкого общества устраивала демонстрации против транспортировки радиоактивных отходов. Энтузиасты ложились на рельсы, с тем чтобы не допустить проезда груза, который был защищен по всем правилам техники безопасности.

Всем присутствующим было предложено стать конструкторами придуманной организаторами «мастерской будущего», в которой бы прорабатывались основные проблемы, интересующие молодежь накануне XXI века. Выяснилось, что волнующие россиян и немцев темы во многом схожи. Это бюрократизм и закоснелость мышления, безработица, преувеличение роли денег, равнодушие людей, языковые и культурные барьеры между странами.

В продолжение игры организаторы встречи предложили представить участникам, что они находятся уже в четвертом тысячелетии на новой планете Венарс. Нужно было придумать какую$нибудь сумасшедшую, на первый взгляд, нереальную задачу, высказать то, о чем, может быть, тайно мечтал. Предложения немецкой стороны были, например, такими: стать министром лени и ничего не делать, отменить деньги, научиться читать мысли. Россияне хотели сделать обитаемыми планеты Солнечной системы, создать спасающее от всех болезней лекарство.

Участники очень увлеклись игровым моментом. Серьезного разговора, может быть, и не получилось. Но россияне и немцы познакомились, лучше узнали друг друга, захотели в дальнейшем поддерживать контакты. И это, наверное, стало главным итогом прошедшей встречи.

(Герой-рассказчик и его молодая жена Майя во время свадебного путешествия попадают в музей-заповедник Пушкина — Михайловское)

Майя рассказывала о Пушкине. Она даже внешне изменилась — лицом стала старше, во взгляде убежденная смелость, а меж густых бровей напряженная складочка. То, что говорила Майя, и в самом деле было откровением. Полное впечатление, что она лично знала погибшего более века тому назад поэта, знала всех его родственников, друзей и даже его самые сокровенные мысли.

И Михайловское ожило для нас еще до того, как мы увидели его своими глазами.

Ровно сто пятьдесят лет тому назад, 9 августа 1825 года, в коляске, собравшей пыль российских дорог юга и севера, он въехал сюда, в родовое имение Ганнибалов «с калиткой ветхою, обрушенным забором». Строго было наказано: «Нигде не останавливаться в пути!» И коллежский секретарь, вычеркнутый по приказу императора из списков чиновников министерства иностранных дел, вынужден был спешить в ссылку. За спиной осталась солнечная беспокойная Одесса. Остались проницательные, любящие поэзию друзья, обаятельные, тонко чувствующие женщины. И театр…

И вот глухая псковская деревня: сумрачный бор, тощие пашни, свинцовая вода озера. «Все мрачную тоску на душу мне наводит…»

Так же сумрачен бор, но теперь здесь музей. Безвозвратно уничтожена самая характерная особенность этого уголка старой России— тишина, окружавшая опального гения. Автобус за автобусом, легковые машины, мотоциклы, велосипеды везут сюда туристов: экскурсии, дикари$одиночки, дамы в брючных костюмах, темных очках, девицы в заношенных шортах, молодящиеся старики и бородатые юнцы с рюкзаками на плечах. Русская речь перемешана со всеми языками мира. Век девятнадцатый погребен под веком двадцатым, трудно докопаться до
былого.

Но мы терпеливы, дождались вечера. Ушли экскурсионные автобусы, стало пусто и тихо вокруг.

Мы поднялись на гору. Вышли к обрыву. К знаменитой онегинской скамье. Здесь любил сидеть поэт и «даль свободного романа, как сквозь магический кристалл, еще неясно различал». Уселись рядком на этой скамье и мы, надолго притихли.

Длинные вечерние тени пересекали зеленый луг с текущей по нему речкой,
темнел Михайловский бор, в дымке утопали дали. Лицом к лицу, как и он полтора$
ста лет тому назад, с бытием.

«Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!»

Он был очень юн, когда написал эти строки, ему едва исполнилось двадцать лет. Он стал одним из тех, чей голос несется через столетия ко мне, биологу XX века, занимающемуся странным для Пушкина делом.

Он, собственно, учил простому — как любить и ненавидеть, что прощать и к чему быть беспощадным, уметь чувствовать и поступать.

Но простое не значит легкое, к простоте, как правило, пробиваются через путаницу сложного. И я не могу похвалиться, что я достиг нужной простоты в отношениях с другими людьми. И никак не поручусь, что у меня с Майей не возникнут сложности. Мне кажется, что нельзя любить сильнее, чем люблю ее я. Мне кажется, но… Могу ли я, если вдруг она от меня отвернется, сказать ей с таким великодушием, как когда-то сказал Пушкин:

Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.

Ой нет, не убежден…

Я сидел на краю онегинской скамьи и смотрел вниз. Тени накрывали зеленый луг, темнел на закатном солнце Михайловский бор. Достойный ли я ученик тех великих, что учили чувствовать благородно и поступать правильно?

Как я проживу свою жизнь? Не наделаю ли непоправимых ошибок?

Не обману ли я надежды Майи, встречей и сближением с которой считаю себя не по заслугам осчастливленным?

Я оглянулся на Майю, ее профиль был строг и чист, глаза устремлены вдаль, губы в скорбном изломе, руки сцеплены на коленях. О чем она думает? Не о том ли самом, что и я?

Спасибо Майе, она подарила мне эту очищающую минуту! Буду помнить ее всю жизнь.