С1. Типовые тесты. Общее владение

Этот контент только для подписчиков тарифов: Подписка на 1 месяц, демо, Подписка на С1, Языковая школа, и Подписка на В1+С1.
Войти в личный кабинет Выбрать подписку

Фрагмент дискуссии в Институте человека

А: Все мы знаем, что личность формируется только в диалоге с жизнью, откликаясь на ее вопросы. Мы привыкли анализировать, как происходит это формирование. Иногда задаемся вопросом: почему оно происходит? Но забыли о главном: для чего оно происходит? Так вот, для чего обществу, шире — социально-историческому процессу — нужна личность?

Увы, сейчас буквально вся психологическая наука втянулась в какое-то коллекционирование личностных черт, конституций, типов темперамента. Мы словно включились в игру «кто больше», создавая списки «параметров личности», иногда до 170 характеристик.

З: Я уверен, что уже пришла пора оставить поиск лучшей из возможных дефиниций. Я убежден, что личность начинается с первого свободного действия, с первого поступка, а необходима она как особый инструмент для того, чтобы разбираться в поле существующих возможностей поведения. А это, в свою очередь, необходимо уже и обществу. Личность, расширяя свои возможности, расширяет возможности общества.

П: Продолжу вашу мысль: фундаментальная потребность человека — определить, разведать границы своих возможностей. Я провел такой эксперимент. Комната разделена ленточкой на две части. В одной половине — все, что душе угодно: пианино, мяч, игрушки. Ребенку говорят: сиди здесь, играй, за ленточку не ходи. А в той части комнаты ничего нет, пусто. Возраст детей — от трех до шести. Так вот, все дети нарушают запрет, но ведут себя при этом по-разному. Один начинает ходить по ленточке, пробуя ногой — а что там, другой ходит по границе: одна нога здесь, другая там. У третьего как бы случайно мячик за ленточку выкатывается.

Но откуда берется импульс к такому «перешагиванию черты»? Человеку, даже взрослому, свойственно проигрывать запрещенное действие «про себя», мысленно. Когда действие рождается, рождается и моторный импульс. Взрослый, воспитанный, владеющий собой человек такой импульс подавляет. Маленькие же дети не могут сопротивляться этой сплавленности мысли и действия и делают то, что «нельзя». Когда существуют ограничения на реализацию потребности определения своих возможностей, тогда возникает целый комплекс проблем, в частности подростковых. Запреты, которые мы вводим в воспитание, чаще всего вызывают противоположную реакцию. Я думаю, что в каждом проявлении отклоняющегося поведения скрыты конкретные формы неудовлетворенной потребности быть личностью.

Р: Здесь нельзя не вспомнить о биологических закономерностях, связанных с поисковой активностью живого. Когда мы категорически, без объяснений, приказываем ребенку — «нельзя», то мы тем самым одновременно и ущемляем психику, и лишаем растущую личность возможности думать, и ограничиваем уже биологическую потребность в поисковой активности. И забываем, что нет раз и навсегда проложенной границы между биологически обусловленной поисковой активностью и социальными проявлениями в поведении личности.

Ш: Разница в возрасте, может быть, и не так велика, но в психологическом отношении — пропасть. Мы привыкли говорить с молодежью уверенно в своей безусловной правоте, объясняя поступки через призму примитивно потребительского «разумного». Но, приняв такой тон, мы в лучшем случае услышим в ответ — оставьте нас в покое.

Я где-то слышал такое определение — время разорванного диалога. А с чего он начинается, этот разрыв? А может быть, дело в том, что взрослеющая личность хочет отдать себя всю миру, людям, идее, а мы от нее — только отметки да примерное поведение? Мы говорим: надо готовить подрастающее поколение к общественно полезной деятельности. Но что это такое? Можно ли узурпировать это высокое понятие только рациональными показателями конкретной деятельности? Ведь это все равно, что оценивать поэта по числу строк.

… Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гранпасьянс, как Бурмин вошел в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне. «Она в саду,— отвечала старушка, — подите к ней, а я вас буду здесь ожидать». Бурмин пошел, а старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится!

Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руке и в белом платье, настоящей героинею романа. После первых вопросов Марья Гавриловна нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное замешательство, от которого можно было избавиться разве только внезапным и решительным объяснением. Так и случилось: Бурмин, чувствуя затруднительность своего положения, объявил, что искал давно случая открыть ей свое сердце, и потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу и потупила глаза в знак согласия.

«Я вас люблю, — сказал Бурмин, — я вас люблю страстно…» (Марья Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже.) «Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно…» (…) «Теперь уже поздно противиться судьбе моей; вспоминая об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду…» — «Она всегда существовала, — прервала с живостию Марья Гавриловна, — я никогда не могла быть вашею женою…» — «Знаю, — отвечал он ей тихо, — знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований… Добрая, милая Марья Гавриловна! не старайтесь лишить меня последнего утешения: мысль, что вы бы согласились сделать мое счастие, если бы… молчите, ради бога, молчите. Вы терзаете меня. Да, я знаю, я чувствую, что вы были бы моею, но — я несчастнейшее создание… я женат!»

Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением.

— Я женат, — продолжал Бурмин, — я женат уже четвертый год и не знаю, кто моя жена, и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь!

— Что вы говорите? — воскликнула Марья Гавриловна, — как это странно! Продолжайте; я расскажу после… но продолжайте, сделайте милость.

— В начале 1812 года, — сказал Бурмин, — я спешил в Вильну, где находился наш полк. Приехав однажды на станцию поздно вечером, я велел было поскорее закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная метель, и смотритель и ямщики советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем метель не унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в самую бурю. Ямщику вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам путь тремя верстами. Берега были занесены; ямщик проехал мимо того места, где выезжали на дорогу, и таким образом очутились мы в незнакомой стороне. Буря не утихала; я увидел огонек и велел ехать туда. Мы приехали в деревню; в деревянной церкви был огонь. Церковь была отворена, за оградой стояло несколько саней; по паперти ходили люди. «Сюда! сюда!» — закричало несколько голосов. Я велел ямщику подъехать. «Помилуй, где ты замешкался? — сказал мне кто-то, — невеста в обмороке; поп не знает, что делать; мы готовы были ехать назад. Выходи же скорее». Я молча выпрыгнул из саней и вошел в церковь, слабо освещенную двумя или тремя свечами. Девушка сидела на лавочке в темном углу церкви; другая терла ей виски. «Слава богу, — сказала эта, — насилу вы приехали. Чуть было вы барышню не уморили». Старый священник подошел ко мне с вопросом: «Прикажете начинать?» — «Начинайте, начинайте, батюшка», — отвечал я рассеянно. Девушку подняли. Она показалась мне недурна… Непонятная, непростительная ветреность… я стал подле нее перед аналоем; священник торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту и заняты были только ею. Нас обвенчали. «Поцелуйтесь», — сказали нам. Жена моя обратила ко мне бледное свое лицо. Я хотел было ее поцеловать… Она вскрикнула: «Ай, не он! не он!» — и упала без памяти. Свидетели устремили на меня испуганные глаза. Я повернулся, вышел из церкви безо всякого препятствия, бросился в кибитку и закричал: «Пошел!»

— Боже мой! — закричала Марья Гавриловна, — и вы не знаете, что сделалось с бедной вашею женою?

— Не знаю, — отвечал Бурмин, — не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе, что отъехав от церкви, заснул и проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.

— Боже мой, боже мой! — сказала Марья Гавриловна, схватив его руку,— так это были вы! И вы не узнаете меня?

Бурмин побледнел… и бросился к ее ногам…