С1. III УРОВЕНЬ - С1. Тренировочные тесты
В.: Говорить мы сегодня будем не о судьбе книги, а о судьбе читателя. Самая короткая рецензия в русской литературе принадлежит Гоголю: «Вот вышла в свет книжечка, живёт же где-то и читатель её». Где же живёт современный читатель? Есть у многих убеждение, что большая эпоха читательская закончилась, что наступает иная эпоха, где чтение не будет одной из ключевых форм духовной работы, что чтение приобретает характер элитарной игры.
Ш.: Наблюдая современную жизнь, я начинаю задумываться: не присутствуем ли мы при уходе от книги? С грустью об этом говорю. С другой стороны, на протяжении веков человечество было совершенно безграмотным, то есть другая культура была. Почему не может прийти следующая культура?
С.: Да! У меня тоже есть соображения на этот счёт. Например, кино и телевидение могли бы помочь – тут никому не прикажешь, я понимаю, это коммерция, но могли бы помочь. Легко заметить, что большинство так называемых блокбастеров отечественных в сценарной основе не имеют хорошей литературы. Эта литература массовая.
А.: Андрей Белый говорил, что настоящий читатель читает не глазами, а губами, понимаете? Он артикулирует только что прочитанную строку, получая от неё наслаждение какое-то. Остальное — механический читатель. Раньше бросались к литературе, надеясь хотя бы в сонмище этих словес найти хоть что-то, какую-то информацию. И читатель, вот этот механический читатель, не зная вообще ничего, он бросался за каждым дуновением свежего ветерка и пытался что-нибудь найти. Поэтому так резко, когда рухнула вся эта структура идеологическая, резко так поднялись тиражи, а потом они упали. Почему? Вовсе не потому, что не на что было купить. Они упали, потому что вокруг появилось колоссальное количество коммерческой литературы: авантюрная, сексуально-порнографическая и масса справочной литературы, масса политической литературы на любой вкус.
С.: Суть в том, что массовый читатель нас, наверное, не волнует, поскольку это скорее не читатель, это потребитель и таковым он всегда был. И вот смотрите, что произошло, если говорить о моём поколении писательском. Мы пришли, мы предложили разговор своему поколению, своим ровесникам, а им недосуг, потому что начало девяностых, мы помним, что было. Потом все стали ловить какие-то шансы, которые носились в воздухе в виде денежных знаков, просто устраивать судьбу, просто выживать. По моим прикидкам, лет пятнадцать люди были заняты жизнестроительством. Не до нас им было. Вот мы и видим, я вижу своих читателей, а они нас — нет. У меня ощущение, что этой ситуации не поправишь, всё, мы их не вернём.
Ш.: Мне кажется, что нужно бороться. То есть я был так воспитан, я читатель, для меня книга — это святое. Я тупо и упорно заставляю своих детей читать, чего они страстно избегают всячески. Мне это удается каким-то образом. Хотя я для себя начинаю открывать какие-то вещи, очень интересные. Во-первых, часть литературы, которая для меня была очень ценной, она, видимо, умерла для молодого поколения. Тут не имеет значения, упали тиражи, не упали. Они могут в какой-то момент и подняться. И в этом случае не имеет значения, была советская власть, турецкая или ещё какая-то. Дело в том, что приходит поколение, которое в принципе воспитывается совсем в других уже нормах. Оно воспитывается визуальной культурой. Появился компьютер, понимаете.
С.: Право писателя, абсолютное право, которое никто не может оспаривать, не обращать внимания на широкую публику и ориентироваться только на своего читателя. Это для меня вопрос не обсуждаемый. Но если мы все, книжные люди, образованная часть общества, люди, которые профессионально ответственны за то, что проистекает сегодня в современном обществе, если мы примем эту позицию, то тогда мы должны понимать и отдавать себе отчёт, к чему это приведёт. Когда пространство современной книжной культуры начнёт постепенно съёживаться, как шагреневая кожа, она начнёт задыхаться в этом дичающем и деградирующем обществе.
Г.: Русский читатель сегодня — это что-то вроде леса. Он там где-то растёт, мы его рубим, рубим… Ну, сколько ещё ухватим? Я абсолютно уверен, что читателя нужно заново создавать, лес нужно сажать. И если этого не делать, то я вижу картину, при которой русский читатель — вот он есть, а так немножко порубили — и кончился.
С.: Чтение перестало быть культурной нормой. Невозможно было представить себе дом, в котором не было бы книг, а сегодня только пятьдесят два процента наших людей, взрослого населения, книги вообще не покупают. И даже если эти люди не читали эти книги и мы смеялись над ними и говорили, что это престижные вещи, что вы подбираете книги под цвет обоев и так далее. Но тем не менее люди понимали: они, собирая книги, демонстрировали свою верность определенной традиции, и дети росли в окружении этих книг.
В.: Я, в отличие от вас, глубоко убежденный оптимист. Я абсолютно уверен, что если не произойдет экономического обвала, книги будут гораздо активнее и охотнее продаваться и покупаться. Мы знаем, кто пошёл в книжный бизнес. Серьёзные бизнесмены становятся владельцами книжных сетей. А это означает, что они будут продаваться.
Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней — Скрябина. Музыкально лепетать я стал незадолго до первого с ним знакомства. К его возвращению в Москву я был учеником поныне здравствующего композитора. Говорили мне всякое, всё равно жизни вне музыки я себе не представлял.
Но у меня не было абсолютного слуха. Отсутствие качества, ни в какой связи с общей музыкальностью не стоящего, не давало мне покоя. Если бы музыка была мне поприщем, как казалось со стороны, я бы этим абсолютным слухом не интересовался. Я знал, что его нет у выдающихся современных композиторов, и, как думают, может быть, и Вагнер, и Чайковский были его лишены. Но музыка была для меня культом, то есть той разрушительной точкой, в которую собиралось всё, что было самого суеверного и самоотречённого во мне.
У меня было несколько серьёзных работ. Теперь их предстояло показать моему кумиру. Устройство встречи, столь естественной при нашем знакомстве домами, я воспринимал с обычной крайностью. Этот шаг, который при всяких обстоятельствах показался бы мне навязчивым, в настоящем случае вырастал в моих глазах до какого-то кощунства. И в назначенный день, направляясь в Глазовский, где временно проживал Скрябин, я не столько вёз ему свои сочинения, сколько давно превзошедшую всякое выраженье любовь и свои извинения в воображаемой неловкости, невольным поводом к которой себя сознавал.
С перехваченной от волненья глоткой я мямлил что-то отсохшим языком и запивал свои ответы частыми глотками чаю. Я двигал бровями, кивал, улыбался, и всякий раз, как я дотрагивался у переносицы до складок этой мимики, в руке у меня оказывался судорожно зажатый платок, которым я вновь и вновь отирал со лба крупные капли пота. Моя тревога улеглась, когда, перейдя залу, я очутился у рояля.
Первую вещь я играл ещё с волнением, вторую — почти справясь с ним, третью — поддавшись напору нового и непредвиденного. Случайно взгляд мой упал на слушавшего.
Следуя постепенности исполнения, он сперва поднял голову, потом — брови, наконец, поднялся и сам, и, сопровождая изменения мелодии неуловимыми изменениями улыбки, поплыл ко мне. Всё ему нравилось. Он сразу пустился уверять меня, что о музыкальных способностях говорить нелепо, когда налицо несравненно большее, и мне в музыке дано сказать своё слово. Он подсел к роялю, чтобы повторить один из понравившихся ему эпизодов. Оборот был сложен, и я не ждал, чтобы он воспроизвёл его в точности, но произошла другая неожиданность, он повторил его не в той тональности, и недостаток, так меня мучивший все эти годы, брызнул из-под его рук, как его собственный.
Я вздрогнул и задумал надвое. Если на признанье он возразит мне: «Боря, но ведь этого нет и у меня», тогда — хорошо, тогда, значит, не я навязываюсь музыке, а она сама суждена мне. Если же речь в ответ зайдёт о Вагнере и Чайковском, о настройщиках и так далее, — но я уже приступал к тревожному предмету и, перебитый на полуслове, уже глотал в ответ: «Абсолютный слух? После всего, что я сказал Вам? А Вагнер? А Чайковский? А сотни настройщиков, которые наделены им?..»
Мы прохаживались по залу. Он говорил о том, когда, зачем и как надо писать. В образцы простоты, к которой всегда надо стремиться, он ставил свои новые сонаты, ославленные за головоломность. Примеры предосудительной сложности приводил из банальнейшей романсной литературы. Парадоксальность сравнения меня не смущала. Я соглашался, что многословье кажется доступным, потому что оно бессодержательно. А тем временем я думал о происшедшем. Отчего он отказал мне в том простейшей ответе, которого я так ждал? Это его тайна. Как одолел он в юности свои сомненья? Это тоже его тайна, она-то и возводит его на новую высоту.
Я не знал, прощаясь, как благодарить его. Что-то подымалось во мне. Что-то плакало, что-то ликовало.
Я вспомнил о родителях и об их нетерпеливо готовящихся расспросах. Моё сообщение никакого смысла, кроме радостнейшего, иметь не могло. Тут я впервые как к факту отнёсся к счастливым событиям дня. Как ни возбуждала весть, которую я нёс домашним, на душе у меня было неспокойно. Я шёл переулками, чаще надобности переходя через дорогу. Совершенно без моего ведома во мне таял и надламывался мир, ещё накануне казавшийся навсегда прирождённым. Я шёл, с каждым поворотом всё больше прибавляя шагу, и не знал, что в эту ночь уже рву с музыкой.
А.: После Пушкина язык изменился весь: и литература, и даже тот, на котором говорят люди. Он стал пластичный, гибкий, мобильный, энергичный. И это навсегда. Сейчас поэты часто именно в поисках наоборот отхода от этой накатанной колеи заглядывают назад, к Державину, но они каждый раз при этом переваливают эту гору, которую воздвиг Пушкин. То есть это климат, он присутствует. Он такая часть, как кислород в воздухе.
Ар.: Хотя мы часто говорим, что климат портится… Школа, вроде бы это место, где мы впервые встречаемся с Пушкиным, но очень часто это место оказывается и последним, потому что после школы с Пушкиным встречаться часто не хочется.
Н.: Вот я долгое время жил каждое лето в деревне на берегу Волги. Наша хозяйка Елизавета Бизина окончила 4 класса церковно-приходской школы. И когда мы заговорили о Пушкине, она так прочитала «Бесов», мы просто ахнули. Простая крестьянка. С другой стороны, брат моей жены учился в школе в 30-х годах. И он написал историю своего рода таким языком! Удивительным, выразительным, точным! Это человек, воспитанный на русской литературе. И таких было невероятно много. У них внутри лежит эта основа – русское гуманитарное образование. И у них та система ценностей, которая содержится в русской литературе. Её можно определить так: духовное главнее материального, идеалы выше, чем интересы и, наконец, совесть выше, чем корысть. Это то, что веками было основой русской системы ценностей.
Достоевский говорит: русский человек много безобразничает, но он всегда знает, что он именно безобразничает. Было чёткое понятие о том, что чёрное и что белое. Вот сейчас эта парадигма практически отсутствует. Устранена всякая идеология, кроме прагматической: деньги, успех и так далее. Интерес выше идеала, корысть главнее, чем совесть.
Сейчас экзамены по литературе необязательны … Я уже слышал от некоторых деятелей, что нам надо менять менталитет, то есть делать более прагматичным русского человека. А для это-го оказалось необходимым устранить литературу, потому что без этого не изменишь менталитет.
В.: В письмах Пушкина я помню 3 момента, именно связанных с отношением Пушкина к России, которые меня поразили. Это знаменитые фразы: «Чёрт меня догадал душою и талантом родиться в России. Я, конечно, с головы до ног презираю своё отечество, но мне будет досадно, если это чувство разделит иностранец». Наконец, последнее из письма к Чаадаеву: «…Ни за что на свете я не хотел бы переменить своё отечество и иметь иную историю, чем ту, которую дал нам Бог». Даже прагматически подходя к Пушкину, если удалить его из нынешней картины русского мира, мы просто разрушим наше государство. Пушкин — это опора не только духовности и нравственности, это не сук, на котором мы сидим, а некое древо российской государственности.
Х.: То, что происходит с нашей культурой, я думаю, не секрет — насаждение псевдокультуры. И понятна подоплёка этого: чем мы с вами будем меньше думать и меньше получать пищу для размышлений, тем легче нам будет, как говорится, «впаривать» рекламу колготок, зубной пасты и так далее. Поэтому и развитие цивилизации, причём не только в России, я думаю, во всём мире, ведёт к тому, что культура разрушается. И это неостановимый процесс.
А.: Нет! А я скажу так. Общество целиком попало в более сложные обстоятельства. Тогда был страх, а сейчас соблазн, а соблазн сильнее страха.
В.: Я одно знаю: что я не хотел бы назад. Какие бы там ни были плюсы, назад не хочется. И потом мы всё равно обречены двигаться вперёд, всё равно хочется найти какой-то позитивный смысл этого времени. Найти что-то созидательное, и это пушкинский подход.
Пушкин тоже ведь жил в годы достаточно тяжёлые, он тоже часто мог на что-то жаловаться, но в конечном итоге от молодого бунтарства он пришёл к приятию той страны и той системы ценностей, в которой он живёт, он сумел узреть в ней позитивный смысл. Он был совершенно искренен, когда писал Чаадаеву: разве Вы не видите чего-то великого в том, что совершается сейчас. Хотя потом вся либеральная общественность проклинала эту реакционную николаевскую чёртову эпоху. И если мы хотим пушкинский дух сохранять, в современности надо всё равно изыскивать нечто благодатное, нечто хорошее, надо находиться в диалоге с ней. В этом смысле Пушкин бессмертен.
Н.: Важно, чтобы Пушкин был товарищем не только нам, а, скажем, двадцатилетним ребятам, которые часто книжек уже не читают вообще, а сидят в Интернете. Это отчуждает человека от своего труда (всё через компьютер), друг от друга (через эсэмэски и электронную почту) и вообще, человек может сидеть за компьютером в одной комнате, как в камере! Я с нежностью взираю на человека который несёт какие-то старые книжки, а не глянцевые.
Х.: Может быть, нужна какая-то радикальная идея, которую в своё время высказал И.А. Бродский, тоже неплохой наш товарищ в ряду с Пушкиным и Тургеневым. У него была идея-фикс — в карманном формате, в мягкой обложке выпускать классиков. И раскладывать просто по сиденьям в метро, в электричках и т. д. Идея грандиозная.
Ар.: А мне кажется, нужно дать ответ, с чем мы в будущее движемся, за что мы должны бороться, чтобы право на это будущее обрести. Мне кажется, школа — это ключевой момент. Всё остальное так или иначе восстановится, но школа — это место, где человек встречается с родной историей, с родным языком, с родной словесностью.
К началу сентября погода вдруг резко и совсем нежданно переменилась. Наступили тихие безоблачные дни, каких не было даже в июле. Успокоившиеся деревья бесшумно и покорно роняли жёлтые листья.
Княгиня Вера Николаевна Шеина, жена предводителя дворянства, очень радовалась наступившим прелестным дням, тишине. Уединению, щебетанью ласточек и ласковому солёному ветерку, слабо тянувшему с моря.
Кроме того, сегодня был день её именин — 17 сентября. По милым, отдалённым воспоминаниям детства она всегда любила этот день и всегда ожидала от него чего-то счастливо-чудесного. Муж, уезжая утром по спешным делам в город, положил ей на ночной столик футляр с прекрасными серьгами из грушевидных жемчужин, и этот подарок еще больше веселил её.
Она была одна во всем доме. Её холостой брат Николай, товарищ прокурора, живший обыкновенно вместе с ними, также уехал в город. К обеду муж обещал привезти немногих и только самых близких знакомых. Хорошо выходило, что именины совпали с дачным временем. В городе пришлось бы тратиться на большой парадный обед, пожалуй, даже на бал, а здесь, на даче, можно было обойтись самыми небольшими расходами. Князь Шеин, несмотря на своё видное положение в обществе, а может быть, и благодаря ему, едва сводил концы с концами. Огромное родовое имение было почти совсем расстроено его предками, а жить приходилось выше средств: делать приемы, благотворить, хорошо одеваться, держать лошадей и т. д. Княгиня Вера, у которой прежняя страстная любовь к мужу давно уже перешла в чувство прочной, верной, истинной дружбы, всеми силами старалась помочь князю удержаться от полного разорения. Она во многом, незаметно для него отказывала себе и, насколько возможно, экономила в домашнем хозяйстве.
Близко на шоссе послышались знакомые звуки автомобильного рожка. Это подъезжала сестра княгини Веры — Анна, с утра обещавшая по телефону приехать помочь сестре по хозяйству. Вера пошла навстречу. Через несколько минут у дачных ворот круто остановился изящный автомобиль-карета.
Сёстры радостно поцеловались. Они с самого раннего детства были привязаны друг к другу тёплой и заботливой дружбой. По внешности они до странного не были схожи между собой. Старшая, Вера, пошла в мать, красавицу-англичанку, своей высокой гибкой фигурой, нежным, но холодным и гордым лицом. Младшая же, Анна, унаследовала монгольскую кровь отца, татарского князя, древний род которого восходил до самого Тамерлана. Она была несколько широкая в плечах, живая и легкомысленная, насмешница. Лицо её с довольно заметными скулами, с узенькими глазами. Лицо это, однако, пленяло какой-то неуловимой и непонятной прелестью, которая заключалась, может быть, в улыбке, может быть, в глубокой женственности всех черт. Её грациозная некрасивость возбуждала и привлекала внимание мужчин гораздо чаще, чем аристократическая красота её сестры.
Она была замужем за очень богатым и очень глупым человеком, который ровно ничего не делал, но числился при каком-то благотворительном учреждении и имел звание камер-юнкера. Мужа она терпеть не могла, но родила от него двух детей. Что касается Веры — та жадно хотела детей, но почему-то они у неё не рождались, и она болезненно и пылко обожала хорошеньких детей младшей сестры, всегда приличных и послушных.
Анна вся состояла из весёлой безалаберности и милых, иногда странных, противоречий. Она охотно предавалась рискованному флирту во всех столицах и на всех курортах Европы, но никогда не изменяла мужу, которого, однако, презрительно высмеивала и в глаза и за глаза; была расточительна, страшно любила танцы, острые зрелища, посещала за границей сомнительные кафе, но в то же время отличалась щедрой добротой и глубокой, искренней набожностью. У неё были удивительной красоты плечи. Отправляясь на балы, она обнажалась гораздо больше пределов, дозволяемых приличием, но говорили, что под низким декольте у неё всегда была надета власяница.
Вера же была строго проста, со всеми холодно и немного свысока любезна и царственно спокойна.